Гарь - Страница 38

К оглавлению

Орава подзуживала:

— Ходи-и, долгогривай!

— Всем миром гуляем, не трусь!

— Порушишь забаву, покончится Русь!

— Да не можно ему — свыше знаком отитлован!

— Небесами облачается, зорями поясается, звёздами застёгивается!

Бабёнка-козулька вихлялась пред Аввакумом, задорила:

— Ой, раз по два раз! Расподмахивать горазд! — распялила на груди лохматинку, взбрыкнула упругими цицками. — Те бы чарочка винца, два стакашечка пивца, на закуску пирожка, для потешки деушка!

— Запахнись, не соромься! — протопоп сдёрнул с головы её козьи рога, зашвырнул за толпу в поле. — Вона кака брава деваха, да грехом чадишь. Беги домой, молись. Подале от кузни, меньше копоти.

Ухватил за шиворот, поволок из круга. И остановился, как споткнулся: на задних лапах в чёрной рясе, в камилавке, лыком подпоясанный шёл на него медведь-монах, пошатывался и, задрав обслюнялую морду, сосал из зажатой когтистыми лапами бутыли мутную бурду.

Оттолкнул протопоп деву, шагнул встречь зверю. Шагнул тяжело, сам медведь-медведем, на голову выше поднятых лап. Вожатый медведя — мужичонка с блудливыми вприщур глазами — в ужасе выронил поводок, зайцем скакнул назад, вверчиваясь мокрой спиной в плотную обстань толпы.

Почуя угрозу, медведь пал на четыре лапищи. Лязгнула о камни подвязанная к лыковой опояске железная попрошайная кружка, звенькнула и брызнула осколками бутыль. Мутными, в красных ободьях век глазками медведь буровил чужака, отпугнувшего от него хозяина, мотал валуньей башкой, но вдруг сел задом на землю, стащил камилавку и стал возить ею по морде, вроде винясь и плача.

Без страха подошёл к нему Аввакум, отвязал сыромятный повод от кольца, продетого сквозь губу, взял за загривок и вывел зверя из круга.

— Лети-и! — с оттягом шлёпнул по заду. — За ветром в поле не угонятся.

Широкими махами к ближнему берёзовому колку, за которым мигала, щурилась на солнце вольная Волга, улепётывал к волюшке зверина. Свист, улюлюканье летело следом. И не понять было — то ли злился народ, то ли радовался. И не до этого стало Аввакуму. С оторопью, промигиваясь, глядел на здоровенного, обросшего, как чёрт шерстью, мужика с берёзовым, лохматым на голове венком. От поясницы до пят прикрывала его срам рогожа, сзади волочился толстый хвост из дерюги, набитой соломой. Мужик представлял сразу и древо, и змея-искусителя, а на широких плечах его, обвив шею голыми ногами, сидела с расчесанными по-русалочьи волосами девица с надкушенным яблоком в правой руке, в левой держала огромный и шершавый огурец. Девица эта являла собой первородный грех Эдемский.

Вкруг них мошкарой толклись ребятишки-бесенята, гордо вы-храмывал весёлый мужичок-бес с вилами, в заплетённых на затылке косичках, смердил-попукивал. Стелькой стлался от хохота люд. Девица животом из надутого бычьего пузыря наваливалась на голову мужичине, совала ему в рот яблоко, вихляла откляченной задницей, хохотала, размахивая жёлтым огурцом.

Выламывая ногами куролесы, мужичина басил утробой:

— Согрешила Ева с древом, простонала Ева чре-е-вом!

— Грех Адам сотворил, двери в рай затворил! — свесясь и прилаживая огурец к пупу мужика, визжала девица. — Уй, ха-ха! Ай, ха-ха! Все мы детушки греха!

Ясным серпиком зубов с хрустом прикусила огурец. Мужичище притворно скорчился как от жуткой боли, пошёл вприсядку, пыль загребая лаптями.

Вертелся жжомый весельем люд вокруг Аввакума. Кто кулаком под микитки, кто локтем поддавал в спину, а он, оглоушенный святотатством, глядел на них с тошнотой сквозь морок сердечный и, как на дно омута посаженный, не слышал нудь сопелей, треск бубен — адовой музыки. У ног кувыркались повапленные сажей чертята, псицы мели хвостами, блея и дрыгая ногами подскочивал, тряся паклевой бородой, смрадный козлище.

Очнулся протопоп, раз-другой хватил воздуху, встряхнулся звериной под дождём, прорычал:

— Р-рога меж глаз вживе выпрастываются! Сгинь, нечистыя!

— Ой паки! Паки! — кривлялись чертячьи детки. — Съели попа собаки!

— Ужо отдую вас, чудь болотная!

— Не хожай при болоте! — пуще кажилились чумазые. — Черти ухи обколотют!

Отмахнул их от себя как слепней, набежал на музыкантов, выхватил у смуглого, с тусклой серьгой в ухе, мужика домру, хряснул оземь. Лопнули, взныли струны. Скоморохи прыснули от него в стороны, но протопоп уцапал за волосья одного ряженого, сорвал вурдулачью харю с клыками.

— Кажи, кто ты! — всмотрелся в затёртое сажей лицо. — Пахо-мушка! Всё неймется, милой? Чепь те на копыта, да в яму, да прутья не жалеть нехристю!

Крутнем крутился в руках протопопа Пахом, вопил весело:

— Как от церкви отлучил, так ко бесу прилучил!

— То-то коробишься, сучье вымя, как береста на огне, — выговаривал Аввакум, долбя пальцем лоб проказника. — Отлучён за жизнь свою злосмрадную! Во Купалин день как выкобенивал! Чрез кострища метался, девок во кустах рушил, в реке с имя бультил!

— Дык радовался Ивану! — скалился ядреными зубами Пахом. — И девки тож! Он, Иван-то Купала, Христа в Иордане купал!

— Заколомина ты еловая! — долбил протопоп. — Бестолковку вот эту вредоносными книжонками лядновыми вплоть утолок.

— Дак чёл, батюшка, чёл! Псаломщик я, книгочей!

Он вывинтился из рук протопопа, запылил к ряженым. Они будто его и поджидали — градом-бусинами откатились к музыкантам, замерли сторожкой толпецой. Поотстав от них, улепётывал и мужик с девахой на шее. Остался лишь второй медведчик: испуганный, он натравливал огромного топтыгу на Аввакума.