Гарь - Страница 122

122

Аввакум вышёл из-за стола, ненароком глянул на картину, подумал зло: «С этаким позорищем Руси святой жить и свыкаться?» Ткнул пальцем в раму:

— Эта каку блядку ты на стену вздёрнул?!

Фёдор тоже вышёл из-за стола проводить Аввакума, смотрел на картину улыбчивыми умными глазами, видом своим казал — ничуть не расстроился, проговорив ночь с упрямым, как и прежде, вспыльчивым протопопом, коего ничто не сломило, и одобрял это.

— Картина сия изображает богиню Венус, — ответил и вежливо зевнул, прикрыв рот ладошкой. — Греческую мифь.

— Во-от! — помахал пальцем Аввакум, — каки сами, таки и сани. Греховодница эта мифь, да и нету таковой на небеси, а ежели была, то её давненько оттель сапогом под жирное гузно выпнули. Тамо одна богиня — Матерь Божья Владычица… Ишь ты их — Венус! Пьянь-ское имячко у блядки. А всё эти грехи-греки! И сами упились, и Русь упоили до умоспячивания, чтоб подвалилась под их, яко Венуска эта под того мужика, што к ней из лесу тёмного прибегат, когда вос-хошет. Тьфу-у!

Ртищев слушал и всё-то улыбался весело.

— Ох и соскучился я по тебе таком, — сказал. — Приходи завтра ввечеру, а я ноне же о тебе государя извещу, он захощет тебя повидать. Часто поминает… А Никон-то всё ж русак, зря его оговаривают.

— Ну, русак, дак русак, токмо во всяко времячко в шкурке чёрной.

И на следующий вечер пошёл к Ртищеву Аввакум и застал там сонмище киевских монахов-книжников. Поджидая его, они плотно сидели за столом, имея под рукой старопечатные и новые, ими же напечатанные никоновские служебники, все сплошь в закладках. Но и протопоп пришёл с выписками из богословских книг святых отцов: вдвоём с Фёдором-блаженным просидели над ними утро и день целый. Аввакум изыскивал в книгах нужные места, отмечал надобное, а Фёдор списывал их на столбцы бумажные чётким, без помарок, любозрительным почерком.

Поклонился монахам, сел на указанное ему Ртищевым место в центре стола, напротив высокомудрых справщиков и учителей из Андреевского монастыря, положил перед собой выписки, и началась «великая пря». Накричались, наругались до хрипоты и разошлись заполночь, «шатаючись, яко пьяны».

Прощаясь с Аввакумом, сам ошалевший от криков и ругани, Ртищев изумлённо смотрел на распыхавшегося, усталого и потного Аввакума.

— Ну-у, брат, удивил, — признался, провожая до ворот протопопа. — Нечем было крыть твои доводы моим философам, а уж они-то учёны! И как ты всё-то знаешь, всё-то к месту, будто кто тайно подсказывал.

— Архистратиг Михаил, воевода сил небесных, помогал. Аще бы мне лукавых апостолов твоих с их чужебесием не посрамить — каме-ния возопиют. Да и давненько я не ругался так-то вот хорошо.

Утром с посохом протопопьим, в ладно заштопанной однорядке поповской, в растоптанных сапогах, в скуфье старенькой и с медным крестом на груди Аввакум подошёл к парадному красному крыльцу царских сеней. Полно людей толпилось на крыльце, ждали зова государева на утреннюю Боярскую думу. Были среди них и добрые знакомые, он подошёл к ступеням красноковровым, поклонился общим поклоном. Думные дьяки и бояре, кто с радостным удивлением, кто недоумённо, а кто и с явным неудовольствием, вразнобой, но чинно ответствовали поясным поклоном. Прокопий Кузьмич Елизаров, думный дворянин, ведающий Земским приказом и управлением Москвы, сошёл к нему, сказал тихо, чтоб не расслышали другие:

— Душой рад видеть тебя живым, да и многие не чаяли того. — И погромче, не таясь, договорил. — Царь к руке своей изволил тебя поставить при всех думцах, то великая честь. Нынче отпуск домой посла немецкого, так то и кстати.

Войдя в царскую палату, бояре и думные дьяки встали всяк на своё место у трёх пристенных широких скамей. У отдельной скамьи перед троном государевым указали быть Аввакуму и потному, бритощёкому послу с брюхом, яко дышащий холм, упиханный в узкий синий камзол.

Ждали недолго. Алексей Михайлович появился из двери позади трона, в шапке монаршей, с державой и скипетром в руках. За ним шли юноши — рынды. Не сразу было узнать его протопопу: вот так-то, в торжественном наряде да вблизи не видывал царя прежде, и возмужал государь за долгие десять лет. Раньше пухлое лицо теперь подтянулось, отвердели губы и загустела русая борода, а печальновиноватые глаза, повидавшие поле брани, победы и поражения, строго, по-ястребиному глядели из-под опуши собольей шапки с навершным из жемчужных бусин крестом.

Алексей Михайлович сел, по бокам замерли снежно-парчовые рынды в островерхих атласных колпаках с отворотами вроде ангельских крылышек, придерживая на плечах по серебряному топорику. Сели и думцы, не снимая высоких шапок.

По знаку Елизарова посол сдёрнул с головы широкую шляпу с серебряной пряжкой, прижал к груди и, семеня ногами в лиловых чулках, заприпрыгивал, пританцовывая, в огромных башмаках к государю Российскому, преклонил колено и о чём-то горячо залопотал, кивая в подвитых кудряшках соломенной головой. Царь отвечал ему улыбаясь, потом положил в углубления подлокотников скипетр и державу, милостиво приподнял с колена блещущую каменьями руку. Посол едва коснулся её губами, поднялся и, кланяясь, заотступал к двери, вежливо повивая у колен бархатной шляпой.

Тут и Аввакум подступил к трону, учтиво отклонил в сторону свой посох и долгим поясным поклоном поприветствовал государя. Алексей Михайлович глядел на согнутого перед ним Аввакума, на порыжевшую от солнца и стирок одежду, на сивые космы, свисшие из-под скуфейки, как два крыла у подбитой птицы, и с жалостливой досадой подумал: «Сломался человече».

122