Гарь - Страница 132

132

— Блаженна темница такова имея страдальца! — с неким восторгом и в то же время испугом в глазах выкрикнул келарь, подхватил цепи и стал их целовать. — Блаженны и юзы твои! Прости, Господа ради, прости! Согрешил пред Богом и тобой, оскорбил тя, свят ты человек, и наказал меня Всевышний!

Удивлённо смотрел на них Аввакум, думая: «Чудно-о, намедни вражиной и сукиным сыном величали, а ныне и свят-человек». Спросил:

— Как наказал, повежди ми?

— Да как же, свет-батюшко, — ныл келарь. — Помер было я, а ты пришёл, покадил мене и поднял, и велел: «Ходи!» Как не знаешь?

И опять припал к ногам протопопа, а келейник Тимофей снизу вверх глядел на Аввакума глазами, узревшими чудо, шептал:

— Ты, батюшко, утресь, вот едва стало развидняться, приходил к нам. Ризы на тебе светлоблещущие и зело красны были. Я тебя опосля под руку из кельи вывел и поклонился.

Уж сколько раз говорили протопопу о подобных его явлениях люду, что и отпираться от них перестал. И теперь сказал только:

— Ну вывел и добро бысть. Токмо другим не сказывай про сие.

— Не скажем, батюшко-свет наш, — закланялись лбами в землю келарь с келейником. — Одно спроситься хотим, как нам во Христе дальше жить? Или велишь покинуть монастырь и в пустынь жить пойтигь?

— Не покидайте обитель, — приговорил Аввакум. — Служите Ису-су по совести, как-нито держите благочестие древнее, и всё хорошо будет. Идите с Богом да водицы свежей пришлите.

Ушли мнихи, а за утренней трапезой не утерпели, рассказали братии о произошедшем. Обмерла братия и недотрапезовав гурьбой притекла к темнице, начала кланяться, просила за себя молитв перед Господом и благословения. Попользовал их словом Божьим протопоп всех, кто и враждебен к нему был и злословен.

— Увы мне! — воскликнул. — Когда оставлю суетный век сей? Писано: «Горе тому, о ком рекут доброе вси человецы». Воистину так, не знаю, как до краю доживать: добрых дел мало сделал, а прославил Бог. Он сам о сём ведает, и на всё воля Его. Идите, отцы, трудитесь в молитвах.

В этот же день прибежали на взмыленных конях люди Павла митрополита, быстро перепрягли телегу под монастырских гладких лошадей и погнали обратным путём в Москву, не сняв цепей с Аввакума. Мчали бешено и ввечеру влетели на подворье Чудова монастыря, покрыв без остановки девяносто вёрст. Еле живого стащили с телеги скованного по ногам протопопа, и злые от устали стрельцы со своим полуголовой Осипом Саловым под руки сволокли в сухой погреб. Отослал их отдыхать начальник, а сам тайно от всех попросил у арестанта благословить его по-старому и сообщил шёпотом:

— Слышь, протопоп, на неделе в Замоскворечье на болоте ваших троих порешили.

— Не сгадал, кого? — заворочался и приподнялся Аввакум.

— Как не сгадал? Я в оцепление со стрельцами поставлен бысть, — совсем тихо продолжил Осип. — Как сейчас всё вижу и слышу. Один был дворецким у боярина Салтыкова, Памфил. Его долго тутока мучали, изгалялись патриаршьи люди за старую веру, в свою всяко сманивали. А на Болоте в сруб дровяной посадили, сам государь тамо был со боярами, очинно был опечален. А как в сруб вводили Памфила, он и спросил у страдальца: «Помилую тя, како персты складывать станешь?» А Памфил-то, бяда-человек, засмеялся: «А как батюшка Аввакум-пророк заповеда!» — и двумя персты ознаменовался. Так его в сруб, соломой обложенный, впихнули и огонь бросили. Так-то уж жарко пластал сруб, дым до небес достягал. Так и сжегли, бедного… Тут же голову ссекли попу хромому Ивану из Юрьевца, да ещё какому-то расстриге из Кадашевой слободы.

Умолк стрелецкий полуголова, сочувственно взглядывая на протопопа, будто догадывался о его участи и хотел счесть с лица Аввакума хоть искорку признательности за явную жалость к обречённому батюшке. Но каменным было лицо протопопа и холоден как сталь на изломе чернеющий взгляд серых глаз.

— Не затеряются души их у Господа Исуса Христа, — сквозь затвердевшие губы обнадёжил Аввакум. — Знавал я Ивана. И Памфила добре помню… Што скажу?.. Сладкий хлеб-от испекли Святой Троице никониане, сами того не ведая, дурачки.

Осип приложил палец к губам, мол, ти-хо. И тут же в погреб вошли со строгими лицами митрополит Павел с архиепископом Илларионом, огляделись, заметили непорядок и приказали Осипу принести цепи, сковать узнику руки. Салов сходил, принёс и навесил цепи на запястья. А чтобы протопоп не ушёл каким чудом из-под стражи, Павел, краснощёкий, в камилавке, расширенной вверху и похожей на два рога, велел приключить к ножным кандалам и ручные, для верности, и приковать в углу погреба к кольцу начищенному. Видно, пользовались им часто.

Строго следил за действиями Салова Павел, сам подёргал звенья — прочны ли, только потом уселись с Илларионом напротив узника, расставив широко ноги по причине обвисших и тугих брюх и «…начаша увещёвати неразумного Аввакума, да не поперечит принять новины, и глаголы царские ему же сказывали».

— Хоть и тремя перстами станешь креститися, да всё едино Христу Иисусу, — уговаривал улыбчивый Илларион.

— Не всё едино, — Аввакум пальцами нацарапал на стене имя — Иисус. — Зри разницу, архиепископ, имя сущее Ему с одним «И», — протопоп стёр одну букву. — Вот так. И нече нам заикатися. А Николе святому пошто приписываете немецкий лай — Нико-лай? Никола он! И за подобны игрушки самолично Арию-собаку да кулаком по зубам дрязнул! Нешто запамятовали? Так дождётесь…

— Ты кто, что старшим по сану дерзишь?! — взвился, колыша брюхом, Илларион. — Юзник клятой!

Потряхивая цепями, названивая ими, нарочно дразня железным клацаньем бывших земляков-единоверцев, Аввакум выговаривал им, как недоумкам-деткам:

132