Гарь - Страница 141

141

— Царство Божье само в руки валилось, да не словчились, бед-няшки, ухватить венков мученических.

Сказал и вспомнил, как в Москве на Угреше в Страстную неделю приволоклись к нему под окошко сыновья, а у Ивана рот и усишки в крошках яичных. Боль прострельнула сердце протопопа, аж сбледнел и в глазах закатались чёрные колёса. Глядя на него, струхнул Ивашка, быстро обобрал рот и рукавом утёрся, тож проделал и Прокопка.

— Што ж это, детки? — простонал Аввакум, — ещё не воскрес Христос, а вы уже праздничаете?

Прокопка зажмурил глаза, уткнул в грудь подбородок, застыдо-бился и только даже не скраснел, а Ивашка — тот и оправдываться начал, охальник.

— Дак, батюшка, энто те стенали и плакали, которы с Христом были и ещё не ведали, что Он воскрес, а мы-то всегда знаем… вот и радуемся.

— Ох, горе моё! — выстонал протопоп. — Далече так-то пойдёте сукины дети. Это што же из вас такое новое на Руси нарастает?

И прогнал их от окошка, а сам помраченно ткнулся в угол, едва живой от долгого строгого поста…

По тундре слухи скачут на оленях, и скоро узнали в Пустозерске, что казни чинит прибывший с тридцатью стрельцами Бухвостовского царского охранного полка полуголова Иван Елагин. И что тянется за карателями кровавый след от самой Москвы и не минует Елагин Пустозерска.

Полуголову этого знавал Аввакум ещё сотником по Нижнему Новгороду — смуглолицего, с раскосыми волчьими глазами, подозрительного ко всем служаку. Столько лет скапало, да вот и встретились. Нагрянул со своей командой полуголова к ним, порыскал глазами, усмотрел непорядок. Тюрьма хоть и была построена, да не так, как следовало — бревенчатая ограда, в центре её просторная землянка с доброй печью, под ногами пол из жердей, лавки, икон старого письма полный угол. Облечённый царём большой властью, он припугнул воеводу Неёлова за самочинность и тут же приказал рыть по четырём углам ограды ямы с одним небольшим окошком в срубе у самой земли, куда подавать хлеб и воду и в него же метать на лопате из ямы всё ветхое во двор, а ставень на окошке затворять на ночь на замок, а ключ держать в караульне.

Ямы рыли-долбили без передыху неделю и расселили в них узников, а землянку заняла стража, прежде жившая в домишке у воеводской избы. Аввакума переселяли последним, и полуголова удосужил его беседой. Больше говорил сам, едва шевеля тонким, как прорезь, ртом.

— Всегда-то не люб ты мне был, анафема, а позже, как ты на «кол-дофе» из норы смертной девку уволок да куда-то от глаз властей скрыл, ещё пуще того возненавидел. Да-a, претерпел я за тебя… Из сотников в стрельцы понизили, так как в мою стражу ты её упёр. Веть ты? Теперя-то чё запиратися… Лет тому прошло много, но у меня на тебе дононе вота где, — стукнул кулаком в грудь, — шибко люто можжит! Луконю стрельца помнишь?

— Помню, — вздохнул Аввакум, — доброй он человек.

Елагин тоже вздохнул, но злое сожаление было в его вздохе.

— Доброй, ишо ба: спину кнутьями до казанков ободрали, а всё твердил ваши с дьяконом слова, што, мол, собаки бродячие выгребли из земли гулёну Ксенку и, мобудь, сожрали. На том дело и стало, но я не ве-е-рю. Луконя-то с радости, что жива оставили, забрёл в кабак царской, да ну всех поить, деньги почём здря целовальнику метать. А откель у стрельца такие деньжища — полтину али рупь цельный спустил… Ну ладно, табе нонича о другом помыслити надобно.

Полуголова достал из обшлага кафтана бумагу и стал считывать с неё вопросы, отмечая их крестиком.

— Символ веры правильно чтёшь ли?

Аввакум стал читать.

— «Верую во Единого Бога Отца, Вседержителя, — и, дойдя до: — И в Духа Святого, истинного, Животворящего», — был остановлен окриком:

— Вот и брешешь! Слова «истинного» в Символе веры нет!

Зло прищурился протопоп:

— Дух Святой истинен есьм, а вы, воры, слово «истинный» из Символа веры выбросили.

Елагин удручённо перекосил брови, кашлянул:

— Та-ак… ну а тремя персты креститеся хощешь ли, по нынешнему изволению властей?

— Тремя персты не крещусь и не буду, бо нечестиво то. И што много о том говорити.

Елагин спрятал бумагу за обшлаг, сожалеючи заулыбался безгубым ртом.

— Шепни-ка мне, ну пошто царь-батюшка тебя до сих пор живота не лишает, а? Всемилостивая царица Марея Ильинишна, твой ангел-хранитель, помре, так кто ему таперя мешат? Святой ты, што ли? Так и святых давне всяко мертвили. — Взглядом показал стрельцам на Аввакума. — Сведите его в закапушку, а мне сюды Лазаря, недорезанного болтуна, тащите.

Три дня согласно царскому предписанию выведывал у расстриг Иван Елагин их отношение к нововведениям и исправлениям веры, а на четвёртый всех их выдернули из нор, вывели за тюремную ограду к воеводской избе. Жителей Пустозерска заранее согнали сюда же, в окружение стрельцов, но многие, завидя чурку и плаху с топором, потихоньку отступали за спины охранников и разбегались по избёнкам, а кто остался, не смея бежать, стояли, угрюмо уставясь в землю.

Узников поставили перед плахой и чурбаном, не надев на них цепей. Да и незачем были они: измождённые скудной пищей да строгими постами с долгими молитвами люди в истлевших рубахах казались восставшими из могил живыми мощами. Они стояли над плахой, как пред жизненным краем, и ждали ввалившимися, безсуетными глазами — когда же под взмахом секиры перешагнут из многогрешной временной юдоли в отрадную вечность. Отторгнутые от людей, но не от впитанной с молоком древлеотеческой веры и подкрепляемые ею, слушали, что читал им с бумаги полуголова Елагин:

141