Гарь - Страница 57

— Иди, брат, отчитайся казначею, — не приказал, а попросил любезно, глядя в лицо протопопа. — Тут сколько надо, и ещё алтын сверху. И не благодарствуй за братнюю пособу.

Освобожденно, радостно сбежал с крыльца, довольный содеянным. Аввакум тут же вынул кошель, а был он намного меньше и легче тех двух, пропавших, заглянул внутрь. Матово проблеснули мелкие денежки. Их, за неимением собственного серебра, чеканили из иностранной монеты. «Да никак тут не сколько надо, — усомнился и рукой поворошил, а под их мелкотой обнаружил плотно уложенные большие серебряные немецкие талеры. Редко держал такие в руках. — Верным счётом двести, — дивился, увязывая кошель. — А уж как прознал Фёдор-дружище о сумме, так, надо думать, Михей-староста проговорился. Ведь как запропастился с глаз долой на Варваркином крестце, так и убрёл на ртищевский двор, поведал, что объявился Аввакум у него в грозу, да затерялся утресь в толчее многолюдной. И о деньгах пропавших сказал, ведь в ту ночь громовую много всякого слил ему с удручённого бедами сердца».

— Спаси тебя Бог, Фёдор! — поклонился вслед ушедшему боярину Аввакум и через сени, а там по невысоким ступенькам вошёл в низкую, с одним зарешёченным окном палатку казначея патриаршего дьяка Гаврилы. Дьяк был не один: рядом с ним сидел за столом за ворохом бумаг опрятный, в дорогом кафтане патриарший стряпчий Димитрий Мещёрский. Он нехотя поднял курчавую голову, всмотрелся в Аввакума, поводил гусиным пером по кудрям, почистил писало от чернил, аккуратно положил рядом с четвертинкой бумаги, полуисписанной стройным почерком.

«Браво глядеть на буковки русские, — умилился протопоп, — не то что басурмане словеса свои выводят выползками гнутыми».

— Ну-у, как здрав, протопоп? — спросил стряпчий, распуская в улыбке сочные, пиявистые губы.

— Исполать тебе, боярин, — поклонился в пояс и отмахнул рукой У пола Аввакум. — Твоими молитвами здрав, слава Богу.

Мещёрский хохотнул:

— Не упомню, чтоб за тебя молитвословил, однако добро, что здрав.

— А вот деньги казённые в здраве-целости ли? — встрял казначей дьяк Гаврила. — А то нонича протопопы безденежьем хворы.

И Логгин Муромский и Даниил Темниковский в долгах и сыске за недоимство. Тощ кошелёк их казённый, яко выморочен нездравием воровским. А у тя как?

Аввакум молча выложил на стол кошель. Казначей покраснел, быстро распустил увязку, глянул во внутрь, встряхнул и ещё глянул.

— И скоко тут? — спросил, прищурясь. — Должно бы за год с половиной от Юрьевец-Повольской епархии быть сбору сто и восемьдесят рублёв. А скоко донёс?

— Двести с алтыном, — объявил протопоп.

Казначей загрёб горстью и подбросил на ладони горку тяжко брякнувших талеров, нахмурился, не веря глазам своим:

— И этакимя пошлину платили?

Аввакум взял его за руку, ссыпал талеры себе в горсть, сжал кулак, аж скрежетнули серебряные кругляки, ссыпал их по одному назад в кошель.

— Сумление берёт, дьяче? — спросил, едва двигая губами. — А ты верь добрым людям. Не встречал таких?.. — Сунул кошель в руки казначею: — Считай давай какие видишь!

Мещёрский, всё ещё улыбаясь, успокоил дьяка:

— Ты, брат Гаврилка, человек при деле казначейском новый, не знаешь протопопа нашего. Он до полушки ясен.

— Денежкам счёт люб, — вякнул дьяк.

— Примай на верном слове! — прикрикнул стряпчий. — В нём обман не живёт. А ты, Аввакум, волен.

Распорядился, взял перо и отстранённо от всех усердно заскрипел им по бумаге, покусывая нижнюю губу.

«И чего там слагает этакое, что губы до крови надавил?» — подивился протопоп, поклонился общим поклоном и вышел.

И опять шёл к Неронову по колготному торжищу, по Фроловско-му мосту, а перед глазами всё вихлялся красавец лавочник, весело, с прибаутками торгующий новодельными иконами и как, завидя протопопа, засуетился, сгрёб с прилавка святые дощечки под ноги и обмер — от своей ли оплошности или от страха пред ожёгшим его взглядом Аввакумом.

Тихо уходили похожие один на другой дни службы в Казанской. Служил их в очередь с другими священниками, а в дни простоя чёл людям проповеди с паперти или на торгу. Едва начинал говорить, народ дружно притекал к нему, окучивал немой толпищей громогласного протопопа, а он, доводя до слёз себя и слушателей псалмами из Псалтири, из любомудрой книги Иоанна Златоуста «Маргарит», говаривал и своё, иногда лишнее, про зловредные новины московские.

Любил народ его украсноречивые проповеди. Подходили и подъезжали бояре, раз заметил крытые носилки, подумал — с Никоном, потому как обстали их плотным кружком чёрные монахи с архимандритом Иоакимом.

Частенько настоятель Иван Неронов отлучался на день-другой из Казанской и всякий раз оставлял церковь на Аввакума. Местные попы заворчали на строгого протопопа, особенно усердствовал Иван Данилов, считая себя обойдённым в старшинстве над священниками Казанской, но Аввакум на злостный скулёж и ухом не вёл: протопоп он и есть протопоп, к тому ж в чин сей велением царским возведён бысть, а государь уж несколько раз стаивал, слушая обедни в Казанской с царицей Марьей Ильиничной и сестрой своей великой княгиней Ириной Михайловной. Приходил всякий раз ко времени службы самим Аввакумом и всякий раз благосклонно кивал ему.

Так минула неделя и другая, а думы и сердце протопопа все были там, в нижегородских пределах, в Юрьевце-Повольском, нытьём изнывал: как там семья, живы ли? Дознавался у приезжих купцов — всё напрасно, а помощь приспела откуда и сам не чаял: вернулся в Москву с понизовья Волги молодой Шереметев Матвей-брадобритец с докладом о доброзавершённом походе на воровских людишек и привёз в своём обозе Марковну с детками и прочими родственниками, всего пятнадцать душ целых-невредимых. Это воевода Крюков, милая душа, упросил Шереметева сделать доброугодное дело.