Гарь - Страница 93

— Молча, всяк про себя поминай грехи свои, Бога молите, каясь, а я их отпущать и причащать вас стану по власти, данной мне Господом.

И сказывал им проповеди, читал из Евангелия по памяти речения апостолов и от себя говорил, стеная.

Знал о сходках Афанасий Филиппович, но не препятствовал, как бы не примечая протопопа, но как-то прислал за ним Василия. Шёл Аввакум за приказчиком и гадал: куда свернёт кривой вож, к застенку или ко крыльцу воеводскому? Привёл ко крыльцу и далее поманил за собою.

Встретил Аввакума Пашков, сидя за столом с замотанной платком шеей. Первым кивнул протопопу. Аввакум поклонился.

— Чуял ли, зачем зван? — колыхнул брюхом и насупился воевода.

— Откуда ж мне, — пожал плечами Аввакум. — Сказывай.

— Но-о, гордец, — выгибая спину, проговорил Пашков. — А возьми-ка девок моих сенных Марью да Софьюшку, оне к Арефе-конюху знахарю ходить наповадились, а у него, костоправа, какова токмо зелья в горшках не парится, даже грибы-поганки и белена. Поморокуй над имя, как умеешь. Чаю, бес в них вселился, в доме порушье чинят, а ты изгони его, это по твоей части, хоть ты и распоп, а всё ж знатно проведать, кто из вас боле в моготе.

Усмехнулся Аввакум просьбе воеводы, ответил:

— Так бес-то он, веть, не мужик, батога да кнутьев не боится. Боится он креста Христова, да святые воды, да священного масла, а уж бежит совершенно от тела Христова. Я кроме сих тайн врачевать не умею, а ты у меня тайны отнял. Нешто запамятовал?

Долго молчал Афанасий Филиппович, надвинув на глаза седые брови, вздохнул, погладил замотанное платком горло и махнул ру кой.

— Уходи, — повёл глазами на дверь. — Баб сей же час пришлю, как есть.

Пошёл Аввакум из воеводских хором, но на пороге оглянулся:

— А в горле у тя желвачная болесть, глотать мешат, — определил, чем очень удивил Пашкова. И вынул из пазушного кармана свечку: — Вот те, намоленная, из чудотворцева дома преподобного Сергия. Берёг. Возжги и подыши над пламеньком, Господа поминая. И я тя в молитву помяну, и болесть отступится.

Отдал свечку стоящему возле Василию, вышёл на крыльцо, а там по ступеням во двор и к своей землянке. Никаких обычных насмешек вослед себе не услышал. Тихи были хоромы бранчливого воеводы.

Тут же сотники привели к нему в землянку брыкливых, визгливых и плюющихся баб. Увидя Аввакума с крестом, они зашипели, завыкрикивали грубыми голосами нечленораздельное, но, пятясь перед крестом, забились в угол. Там и усадил их рядком на топчан протопоп, дал испить освящённой водицы. Силён был в них бес, но как ни корчил бедных бабёнок, да поутих. Сидели бабы на топчане, покачивались постанывая, да вдруг расслабленно повалились на него и затихли.

Неделю бился над ними Аввакум и вернул в разум бедняг. Исповедовал их, умыл святой водой, причастил и крест дал поцеловать. Уж и пора было вернуться им в дом воеводы, да упрямились, плакали, никак не шли назад.

Силой увели их сотники, а они по ночам тайно стали прибегать в землянку молиться Богу. Поведали, что здрав Афанасий Филиппович, прилежно молится перед образами, а боярыня его, Фёкла Семёновна, передала шепотком, дескать, пущай какой ребятёночек протопопов под окошко её придёт, потычется.

В вечер безлунный, морозный, когда от дыхания шелестел воздух, а от промёрзшей насквозь земли в страхе отшатнулись звёзды и там, в чёрном бездонье улеглись звёздной пылью, сбегала под окошко боярыни закутанная до глаз в матушкины платки Агриппка и вернулась с холщёвым мешочком муки фунтов в десять, а сверху в нём же три печёных колобка пшеничных.

— Велела ещё прибегнуть, — еле выговорила скукоженная холодом девчушка. — Можеть-ко завтра?

— Неловко часто-то рысить, — разматывая дочку, выговаривала радостная Марковна. — Спаси Бог её и за это, эво како богатство…

Пред Рождественским постом наведался в землянку меньшой воевода Еремей Афанасьевич.

— Исповедаться пред Господом к тебе прибрёл, батюшко протопоп. — А буде можно, и причаститься.

Строго и торжественно приуготовлялся к святому таинству Аввакум. За печью в закутке постелил на столик платочек, зажёг свечу пред иконой-складнем, зачерпнул сосудцем воды из ведёрка, снял с груди хранимую со крестом ладанку с агнцем — частицей тела Господня — положил на ложечку и опустил в водицу. Выслушал исповедь Еремееву.

— А теперь, сыне, повторяй со мной, — заговорил протопоп: — «Верую, Господи, и исповедаю яко Ты есть Христос, Сын Бога живого, пришедший в мир грешники спасти, от них же первый азм есмь. Верую, яко воистину сие есть самое пречистое тело Твое, и се есть самая честная кровь Твоя. Его же ради молютися, помилуй мя и прости ми и ослаби ми согрешения моя, вольная и невольная, яже словом, яже делом, яже ведением и неведением, яже разумом и мыслию, и сподоби мя неосужденно причаститься пречистых Твоих тайн во оставление грехов и в жизнь вечную, яко благословен Ты во веки. Аминь».

Пали на землю пред образом Спасителя, прося прощения, и, восстав, образ поцеловали, и Аввакум, перекрестясь, с молитвою дал Еремею на лжице причастие и водицы дал запить да опять Богу помолились.

— Сын ты мне отныне духовный, — объявил Аввакум. — Уподобься уж.

— Ну слава Господу, — скрестив на груди ладони, шептал растроганный Еремей. — Хотя и помру теперь, всё хорошо…

Нищета и голодуха изводили Марковну, и не всяк день, но посылала Агрипку под окошко боярское. Уходила та крадучись, да что-нибудь да приносила. Добры были боярыни, особенно Евдокия Кирилловна, жена Еремея, не давали семье протопопа умереть смертью голодной. Тайно от свёкра присылали с Агриппкой «то мучки, то овсеца, сколько сойдётся, то четверть пуда и гривенку-другую, а иногда и полпудика накопит и передаст, а иногда у куров корму из корыта нагребёт». Случалось, прогонял девчушку от окошка воевода, учинял в хоромине крик велий. Прибегала маленькая в землянку, безголосо тыкалась в колени матушкины, вздрагивая от обиды костлявыми плечиками. Гладила светлую головушку шершавыми ладонями Марковна, успокаивала, сглатывая жалостливые слёзы, крестилась в угол: